Марк Твен
(рассказ из книги "Налегке")
Был у меня там один приятель — простодушный и
положительный Дик Бейкер, карманный старатель в ущелье Дохлой Лошади, — еще
одна жертва восемнадцатилетних напрасных усилий и несбывшихся надежд. Это была
кроткая душа, терпеливо несущая свой крест в томительном изгнании. Сорока шести
лет от роду, он был сед, как крыса, нрава серьезного и глубокомысленного, не
слишком обширных познаний, одевался несколько небрежно и всегда бывал покрыт с
ног до головы глиной; сердце же его было из самого чистого золота — такого ему
никогда не удавалось видеть на своей лопате, да и вообще такого не сыщешь ни в
россыпях, ни на монетном дворе.
Всякий раз, как его постигала неудача, он впадал в
минорное настроение и принимался оплакивать гибель своего замечательного кота.
(Там, где нет женщин и детей, мужчина с любвеобильным сердцем непременно
заводит себе какое-нибудь домашнее животное — нужно же кого-нибудь любить!) Он
так рассказывал об удивительной мудрости этого кота, словно в глубине души
подозревал в нем какие-то человеческие, а то и сверхчеловеческие свойства.
Мне как-то довелось слышать его рассказ об этом коте.
Вот что он рассказал:
— Джентльмены, был у меня некогда кот по
имени Том Кварц, я думаю, что вам бы понравился этот кот, — да и кому бы он не
понравился! Он у меня тут жил восемь лет, и более замечательного кота лично я
не встречал в своей жизни. Это был большой серый кот, умнее любого старателя в
нашем поселке; а уж важен был — сам губернатор Калифорнии не посмел бы с ним
шутки шутить! В жизни он не поймал ни одной крысы — считал это ниже своего
достоинства. Его интересовало только одно — золото. И уж в этом деле кот мой
знал толк, как никто, — лично я, во всяком случае, не встречал ему равного
среди людей. Он знал все, что можно знать о плацерной добыче, о карманной же и
говорить нечего — он был создан для нее. Он копался в земле вместе со мной и
Джимом, когда мы занимались разведкой на горе, и отмахивал с нами по пять миль
зараз, если нам случалось забираться так далеко. А насчет участков — это просто
невозможно вообразить, какое у него было чутье! Мы, бывало, начнем работать, а
он этак поведет глазом и, если ему не приглянется местечко, только посмотрит:
как хотите, дескать, а мне тут некогда с вами — и, ни слова не говоря, задерет
нос и — домой. Зато если уж ему понравится участок, затаится весь да
помалкивает, покуда мы не промоем первый таз. А потом бочком-бочком к нам —
взглянуть: если в тазу осталось хоть шесть-семь крупинок золота, с него
довольно, такая проба его вполне устраивала; он укладывался на наши куртки и
давай храпеть, как пароход; а если доберемся до самого кармана — тут он,
конечно, встает и уже сам наблюдает за порядком. Наблюдать-то он был горазд. Ну
вот, тут вдруг подходит вся эта кварцевая горячка. Все на нее поддались и давай
долбить да взрывать землю, вместо того чтобы раскапывать верхний слой по
склонам; шахты копать, вместо того, чтобы скрестись на поверхности. Джим,
конечно, туда же — подавай ему жилу, и все. Занялись, значит, и мы этим делом.
Начали мы копать шахту, а Том Кварц только диву дается — что, дескать, такое
затевается? Ему, понимаете, никогда не приходилось видеть, чтобы золото
добывали таким способом, — и он совсем расстроился, не принимает его душа
этого, да и только, не по его это части, словом. Очень он был против этих шахт!
Верно, считал это совсем уж никудышной затеей. Ну, да этот кот, понимаете,
терпеть не мог никаких новшеств — такая натура. Да вы сами знаете, каково со
старыми привычками расставаться. Ну все же со временем начинает наш Том Кварц
мириться с новым положением дел, хотя, правду сказать, не одобрял он этого
вечного копанья шахты без всяких промывок. Наконец он начал и сам спускаться в
шахту — дай, мол, попробую разобраться, что у них там такое. А когда уж очень
ему тошно сделается и на душе этак кошки заскребут, — он-то видел, что долги у
нас растут, а мы между тем и цента не намываем! — возьмет да свернется
где-нибудь на рогожке и спит себе. Ну вот, как-то, когда в шахте нашей было
футов восемь глубины, порода дальше оказалась такой твердой, что нам пришлось
ее взрывать, — это был наш первый взрыв, с тех пор как Том Кварц появился на
свет. Зажгли мы фитиль, сами вылезли и отошли шагов на пятьдесят, а про Тома
Кварца-то и позабыли — он крепко спал на своей рогожке. Примерно через минуту
смотрим — из ямы нашей повалил дым, поднялся треск страшенный, этак с четыре
миллиона тонн камня, земли, дыма и щебня поднялось на воздух мили на полторы, а
в самой что ни на есть середке всей этой истории Том Кварц, черт его возьми, —
и кувыркается-то он, и чихает, и сопит, и все когтями норовит за что-нибудь
зацепиться, чисто сумасшедший. Но толку-то, сами понимаете, никакого. Потом
целых еще две с половиной минуты мы его вовсе не видели, и вдруг как посыпятся
градом камни там и порода, и тут же, футах в десяти от меня, — хлоп! — падает
Том. Можете мне поверить — вид у него был невзрачный. Одно ухо загнулось
куда-то на спину, хвост торчком, веки повывернуты, сам аж почернел от дыма да
пороха и весь с головы до кончика хвоста покрыт жидкой грязью. Что ж, сэр,
извиняться, сами понимаете, уже поздно — сказать нам было нечего. Он как бы с
отвращением окинул себя взглядом, затем посмотрел на нас, точь-в-точь словно
хотел сказать: «Джентльмены, вам, может быть, кажется это остроумным —
воспользоваться неопытностью кота в кварцевом способе добычи золота, однако
позвольте мне иметь на этот счет свое особое мнение». И тут же повернулся на
каблуках, марш домой, и ни слова больше!
Уж такой он был. Хотите верьте, хотите нет, а только
такого убежденного врага кварцевых разработок, каким после этого сделался Том
Кварц, вы никогда среди кошек не встретите! Со временем он снова стал
спускаться в шахты, — вот когда вы подивились бы его уму! Только мы начнем
взрывать, чуть фитилек затрещит, он уже на нас глядит — дескать, вы уж меня
извините, я пойду, — и с невероятным проворством вон из шахты, да на дерево!
Скажете, ум? Нет, не ум, а чистое вдохновение!
— Что и говорить, мистер Бейкер, —
сказал я, — предубеждение вашего кота против кварцевой добычи поистине
поразительно, в особенности если вспомнить, каким образом оно сложилось. Но
неужели вам так и не удалось перебороть в нем этот предрассудок?
— Какое там! Уж коли Том Кварц на чем
уперся — конец: вы его хоть три миллиона раз взрывайте на воздух — все равно
уже не выбьешь у него этого злосчастного предубеждения против кварцевых
разработок.
Никогда не забуду лица Бейкера, сиявшего гордостью и
любовью, когда он распространялся о непреклонном характере своего смиренного
друга давно минувших дней.
Прошло уже два месяца, а мы так и не напали на карман.
Мы снимали пробы по всем склонам, и они уже стали походить на вспаханное поле;
но даже если бы мы засеяли эти поля, у нас не было бы возможности доставить
снятый урожай на рынок. Не раз наши пробы воодушевляли нас, но когда после
промывки мы принимались с тоской и надеждой копать глубже, карман, который, по
нашим расчетам, должен был там быть, оказывался таким же пустым, как наши
собственные. Наконец, взвалив на плечо кирку и таз, мы отправились дальше в
горы, попытать новые места. Три недели мы копались в Анджеле-Камп, в округе
Калаверас, но безуспешно. Затем мы бродили в горах, ночуя под деревьями; погода
стояла теплая, но капиталы наши выдохлись, как осенние розы. Читатель извинит
мое бедное остроумие: как бы то ни было, оно находится в трогательной гармонии
с нашими тогдашними обстоятельствами, когда мы сами были так бедны. В
соответствии с местным обычаем, дверь нашей хижины, когда мы вели оседлый образ
жизни, никогда не закрывалась, и странствующие старатели всегда находили в ней
кров и пищу — забредали же они чуть не каждый день, прислоняли свои лопаты к
косяку двери и ели с нами что бог послал; зато и мы теперь всюду встречали
самое радушное гостеприимство.
Куда только не забирались мы в наших
странствиях! Я мог бы дать читателю красочное описание гигантских деревьев и
всевозможных чудес Йосемитской долины, но читатель не причинил мне ни малейшего
зла, за что же мне его мучить? Пусть менее щепетильные путешественники терзают
его — тогда он, быть может, помянет меня добрым словом. За неимением прочих
добродетелей, буду хотя бы милосерден.
|
